глазами. Он тяжело дышал, часто облизывал сухим языком розовые от крови зубы. И еще один немец попался на глаза, тот, что каблуком отпихнул обойму. Он улыбался блудливо и беспокойно: обойма, отлетевшая недалеко и видная в пыли дороги, тревожила его. И Гончаров с растерянностью в душе почувствовал, как у него непроизвольно шевельнулось сочувствие. Все было не так, как ему представлялось. Этот немец стрелял и, может быть, убил кого-то, а вот шевельнулось к нему сочувствие. И то же самое, что почувствовал он у себя в душе, увидел он на лицах толпившихся сзади бойцов. Было скорей любопытство, чем ненависть.
Вокруг стояли бойцы полка Прищемихина, те, кто первыми ворвались в деревню, с тыла обойдя ее. Они ворвались внезапно, раньше, чем немцы успели организовать оборону, полк их в этом бою почти не понес потерь, и все трофеи, все пленные были их. Не столько ожесточение, как щедрость победителей владела ими сейчас.
– А ну разойдись! – закричали издали, и немцы начали тесней жаться, боясь расправы.
– Р-разойдись! – кричал боец, распихивая толпу: он вел еще пленного. – Самого главного веду! Сторонись!
И бойцы, расступаясь и оглядываясь, улыбались, предчувствуя шутку. Немец был старый, сморщенный, в очках; он не понимал языка, но чувствовал, что смеются над ним, – значит оставят жить. И, ловя этот смех на лицах, он улыбался охотно и заискивающе, готовый потешать.
Но постепенно все больше сбегалось бойцов полка Матвеева, те, кто в лоб штурмовал деревню, и настроение начало меняться. Еще не остывшие после боя, многие раненные, вгорячах не чувствующие боли, они налитыми кровью глазами зло глядели на немцев, и шутки постепенно смолкли.
Было еще светло, но из тучи, зашедшей над деревней, накрапывал дождь, крупный и редкий. Капли ударяли по гимнастеркам на горячих телах, печатались в пыли, темными пятнами кропили мундиры немцев. Среди увеличившейся толпы тесная, сбившаяся группа их сделалась меньше. И в какой-то момент заколебались на весах доброта и ненависть. Но тут пехотный лейтенант, отстранив рукой стоявших впереди него бойцов, подошел к тому немцу, что каблуком отпихнул от себя обойму, и, вдруг покраснев, хмурясь по-молодому, спросил, указав пальцем ему в грудь:
– Ду бист бауер?
– Нейн, нейн! – Немец почему-то испуганно затряс головой.
– Лерер?
– Нейн!
– Арбайтер?
– О, я! Я!
Тогда лейтенант, взяв немца за плечо, повернув его и пригнув, указал под ноги, где позади переминавшихся сапог лежала в пыли отброшенная им автоматная обойма:
– Твоя? – (Немец стал энергично отказываться.) – Как же ты, арбайтер, стрелял в них? – Лейтенант показывал пальцем на бойцов, словно считал их. – В рабочих! Аух арбайтерн! Ферштейн? И ты стрелял в них!..
Он говорил то, чему его учили в школе, слова, святей которых, как ему казалось, нет и не может быть, поняв которые немец не мог не усовеститься. Но отчего-то Гончарову, думавшему прежде так же, сейчас было стыдно за лейтенанта в присутствии немцев.
– Чего говорит? Чего говорит-то? – переспрашивали бойцы рядом с Гончаровым, мешая друг другу слушать.
Постепенно смысл сказанного и то, что лейтенант стыдит немца, дошло до всех. И, сломав стену отчуждения, бойцы надвинулись на пленных, обступили их тесно, разбившись на группы. В одной угощали немца махоркой и хохотали, хватаясь за бока, видя, как он кашляет от затяжки:
– Не терпит немец нашей русской махорочки.
И понимающе перемигивались, словно не за немцем была уже часть России.
– Гляди, гляди, дым из ушей пошел!.. Ку-уда ему!..
От другой группы кричали:
– Ребята, кто по-ихнему может? Тут чего-то рассказывает интересное…
И только там, где обступили офицера, не слышно было голосов. Вокруг него стояли молча и отчужденно, стояли и смотрели. А он, все так же блестя пенсне и наивно-глупыми глазами навыкате, каждому вновь подходившему говорил одни и те же несколько фраз:
– Один ваш солдат забрал у меня полевую сумку. В ней находилась пара новых кожаных подошв, хорошая бритва, шесть пачек сигарет и письма моей жены. Я требую вернуть мне все эти вещи.
Не понимая ни слова, бойцы с интересом смотрели ему в рот, как будто сам факт, что он говорит, был поразителен. А еще их веселило, что он говорит одно и то же.
Подошедшему Гончарову, увидев в нем офицера, немец повторил:
– Один ваш солдат забрал у меня полевую сумку. В ней находилась пара новых кожаных подошв, хорошая бритва, шесть пачек сигарет и письма моей жены. Я требую вернуть мне все эти вещи. И примерно наказать виновного, – добавил он с должной твердостью.
Гончаров молча смотрел на него. Офицер опять повторил свои фразы, и бойцы засмеялись:
– Как на работе. Пять минут пройдет – опять говорит.
Вдруг какое-то движение произошло в толпе, все стали оглядываться, расступаться, и даже немцы, что-то почувствовав, построились тесней. По улице двигалась открытая машина командира корпуса. Перед ней расступались, и на лицах бойцов сразу возникало то исправное строевое выражение, которое не выражает ничего, кроме знания начальства, в присутствии которого почему-то всегда вспоминаются не успехи, а все упущения и грехи.
Машина остановилась против пленных, и сразу от распахнувшейся дверцы до немцев по прямой взгляда сам собою образовался коридор. Генерал Щербатов, не вылезая из машины, смотрел на пленных тяжелым взглядом полуприкрытых веками глаз. Он смотрел долго и молча, ни любопытства, ни интереса не было на его лице, а было что-то другое, от чего стало совсем тихо, так, что слышно было, как в опускавшихся сумерках редкие капли дождя стукают по сильно вытянутым картонным козырькам фуражек немцев. Ему не мешало и не стесняло его, что столько людей в это время смотрят на него. Только лейтенант не смотрел на командира корпуса. Опустив глаза, он стоял около немцев и чего-то со страхом ждал.
– Вот так будет со всеми, – сказал Щербатов, обращаясь прямо к немцам, уверенный, что его и без переводчика поймут. – Так будет с каждым из вас! А тех, кто не сдастся на нашей земле, в землю вобьем.
Среди красноармейцев, обступивших пленных, произошло внезапное и общее душевное движение. Только что настроенные на другой лад, они сейчас с радостью и презрением к немцам чувствовали, что генерал выразил именно то, что каждому из них хотелось сказать. И это же почувствовал Гончаров. Слова командира корпуса были самые обычные слова, но сейчас они странным образом разрешили многие колебания в его душе. Мельком попался ему на глаза лейтенант. С восторгом, с гордостью, с обожанием смотрел он вслед удалявшейся машине. Гончаров не знал, что лейтенант этот был сын командира корпуса Андрей Щербатов.
Глава VII
Среди ночи
